Отправлено: 06.11.11 12:25. Заголовок: Побег Поезд шел мед..

Побег

Поезд шел медленно, часто останавливался. Почти на каждой остановке в вагоны заходили отряды вооруженных солдат и проверяли документы. Массовое бегство с севера России, где условия жизни становились с каждым днем все невыносимее, уже началось.

Как я уже говорила, у нас не было документов; поэтому мы тряслись от страха на каждой остановке. Но как только солдаты входили в вагон, проводник тотчас вставал у наших дверей и по разным причинам не позволял им войти. То это была больная женщина, которую нельзя беспокоить, то военные инженеры, которые едут на место службы. Сердце бешено колотилось в груди, я прислушивалась к тяжелым шагам и громким разговорам в коридоре, ожидая, что солдаты не поверят объяснениям проводника и ворвутся в купе; но этого не произошло. По дороге мы узнали, что в нашем поезде едут сорок матросов, которые по приказу Петроградского Совета будут проверять документы в Орше, потому что слишком много людей переходили границу без пропусков.

Мы ехали две ночи и день и прибыли в Оршу рано утром 4 августа. Пока все шло гладко, но самая трудная и опасная часть нашего путешествия была еще впереди.

Выйдя на перрон, я увидела вооруженных до зубов матросов, выпрыгивающих из поезда. По совету одного из наших петроградских доброжелателей в Орше мы должны были пойти в еврейскую контору, владелец которой тайком переправлял через границу людей без документов. Муж с Алеком пошли проверить наши чемоданы. Я осталась ждать на платформе. И в тот момент ко мне подошли два солдата и попросили показать документы. Я оцепенела от ужаса.

— Они у мужа, — ответила я, стараясь выглядеть естественно. — Он уехал в город по делу. Не знаю, когда вернется, — добавила я на случай, если они захотят подождать. Солдаты посовещались. Они могли меня арестовать и увести с собой. Но по какой то причине решили этого не делать и даже не стали ждать моего мужа. Едва они отошли, как вернулись муж с Алеком.

Я прекрасно понимала, какая опасность мне грозила. Мы могли никогда больше не увидеться.

Выйдя со станции, мы направились на поиски еврейской конторы. Ею оказалась небольшая лавка на окраине города. Муж пошел туда один.

Переговоры продолжались очень долго; следовало осторожно подбираться к истинной цели визита, но когда муж вышел, я сразу поняла, что они не договорились.

Узнав, что у нас нет документов, владелец магазина наотрез отказался нам помогать, и никакие доводы или деньги не могли заставить его изменить свое решение. Он сказал, что в последнее время охрана границы усилилась и без документов у нас нет никаких шансов.

Мы оказались в тупике. Тот еврей был нашей единственной надеждой. Мы не знали, что теперь делать.

Разочарованные до слез, мы отправились на поиски жилья.

Единственная приличная гостиница в городе была переполнена; мы не могли там остановиться. Кроме того, у входа стояли несколько матросов, приехавших тем же поездом. В гостинице нам дали адреса частных домов, где сдавали комнаты приезжим; но, взглянув на них, мы решили даже не заходить внутрь. Лучше провести ночь под открытым небом, чем попасть в руки владельцев таких домов.

Итак, мы остались без крыши над головой, без документов, в чужом городе, заполненном беженцами, — среди которых, как мы узнали, свирепствовали тиф и дизентерия. Более того, в любую минуту нас может задержать большевистский патруль.

Как часто бывает, люди, оказавшись в безвыходном положении, принимают героические решения, и наше тоже было принято под влиянием обстоятельств. Мы не могли оставаться в Орше, но и в Петроград вернуться не могли. У нас не было выбора; пришлось все поставить на одну карту.

Я предложила своим спутникам отправиться прямиком к границе и попытать свое счастье там. Мы взяли извозчика, заехали на вокзал за вещами и отправились на пограничный пункт. Я отчетливо помню неровную пыльную дорогу под палящим солнцем и бесчисленные повозки с украинскими беженцами, возвращающимися домой крестьянами.

У нас не было четкого плана действий, точного представления, что нам нужно делать. Мы все понимали, что добровольно идем прямо в логово льва.

Извозчик, с трудом пробираясь между повозками и пешими людьми, наконец остановился перед забором, перегородившим дорогу. Это и есть граница, сказал он.

Мы вышли. Слева от дороги стоял низкий деревянный сарай; дверь была открыта, и на крыльце, загородив собой вход, стоял огромный мужчина в новенькой солдатской форме — в гимнастерке из тонкой ткани, без погон и в начищенных до блеска сапогах.

В руке он держал длинную плеть, и ее тонкие кожаные концы извивались у его ног, как живые змеи. Фуражка была сдвинута на затылок, из под нее выбивалась прядь темных волос и падала на лоб. Его гладко выбритое круглое лицо выражало полное довольство собой. Он не имел ничего общего с солдатами, которых я знала на войне и к которым привыкла; я понятия не имела, как с ним разговаривать.

Но медлить было нельзя — он уже нас заметил и, не меняя позы, следил за нашим приближением к сараю.

Нерешительность или смущение могли все погубить. Я смело подошла к нему. Но даже теперь не знала, что сказать. Подняв брови и не наклоняя голову, он окинул меня насмешливым взглядом.

— Что вам нужно? — спросил он.

— Послушайте, — начала я и остановилась, старясь придать голосу больше уверенности. — Рано утром мои родственники пересекли границу. Наш поезд опоздал, и мы не успели получить бумаги. Боюсь, наши родственники уйдут слишком далеко, и мы не сможем их догнать. А мне необходимо увидеть их до того, как они пересекут германскую границу. Разрешите нам пройти. Как только мы с ними встретимся, мы сразу вернемся и оформим свои документы.

— Не могу, — ответил он. — Для того, чтобы перейти границу, нужен пропуск Совета Орши. Он у вас есть? И как насчет украинской визы?

— Но я же говорю вам, что мы не успели получить наши бумаги, — воскликнула я, пытаясь изобразить естественное волнение. — В этом то все и дело. Наши украинские визы у родственников, — сочиняла я на ходу.

— Покажите мне свои удостоверения личности и документы, выданные вам в том месте, откуда вы приехали.

Муж достал из кармана бумагу, выданную Павловским Советом. Представитель власти, от которого зависела наша судьба, взял ее в руки и стал изучать. Наша фамилия была написана неразборчиво; наступил решающий момент. К счастью, его внимание отвлекли печати, изобилие которых, казалось, произвело на него впечатление.

— Хм, — буркнул он, переводя взгляд с печатей на нас, — я все равно не могу вас пропустить.

— О Господи, какой ужас! — запричитала я, все больше входя в свою роль. — Что же нам делать? Если мы сейчас не получим свои визы, нам придется начинать все заново. Вы хотите, чтобы мы вернулись в Петроград?

— Мне все равно, что вы будете делать, но я не могу позволить вам пройти без пропуска, — с некоторой долей раздражения сказал он.

Я твердо решила не сдаваться. Будь что будет, но мы должны оказаться с другой стороны большевистского забора. Все наше будущее, вся наша жизнь зависели от этого.

— Вот что! — внезапно я решилась на чудовищный риск. — Видите дрожки? Там все наши вещи, и брат мужа останется с ними до нашего возвращения. Да и денег у нас нет. — С этими словами я открыла свою старую сумочку и сунула ему под нос. Кусок мыла с бумагой от шведской дипломатической миссии в этот момент лежал в кармане моего дождевика и, казалось, прожигал меня насквозь. Ручки с деньгами были в карманах у мужа. Что, если этому солдату вздумается обыскать нас?

Однако я поняла, что мои последние аргументы на него подействовали; он колебался. Я вновь принялась убеждать его. Мое красноречие заставило его замолчать. Наконец, оглядевшись по сторонам и убедившись, что мы одни, он неожиданно махнул рукой:

— Ладно, проходите.

Я так удивилась, что даже не смогла ответить; мы с мужем сделали шаг по направлению к двери.

— Нет, сюда, — показал он на другую дверь. Мы прошли через вторую комнату, где сидели изнуренные служащие в таможенной форме прежних времен. Они проводили нас любопытными взглядами.

Через мгновение мы оказались по ту сторону большевистского забора. Перед нами простиралась полоска нейтральной земли, около четырехсот метров шириной, которая отделяла нас от германской стороны.

По неизвестным причинам обе границы были в то время закрыты. Украинские беженцы, которых мы видели на дороге, огромной компактной толпой собрались на этой узкой полоске земли. Судя по всему, они провели здесь уже немало времени. Голодного вида крестьяне в лохмотьях апатично стояли вокруг повозок со своими пожитками, лошади едва держались на ногах от голода. Убогие коровы и овцы стояли с опущенными головами, слишком уставшие, чтобы щипать траву. На некоторых повозках среди тряпья лежали дети, истощенные и ослабшие от голода или болезни; они были худые, как скелеты. Никогда в жизни я не видела более жалкого сборища людей и животных.

Мы пробрались через толпу. Никто не обратил на нас ни малейшего внимания. Мы приблизились к германскому забору, сложенному из кирпичей, за которым виднелась колючая проволока.

Широкие массивные ворота были закрыты. За ними стояли два немецких солдата в касках.

Мы подошли поближе и заглянули внутрь. За забором спокойно прогуливались или стояли группами офицеры. Совсем недавно мы воевали с этими людьми, а теперь я была вынуждена просить у них защиты от своего народа.

Я достала мыло из кармана и, вскрыв его перочинным ножом, вытащила бумагу, удостоверяющую мою личность, — наш единственный документ! Я заметила, что один из офицеров, явно дежурный, шагает взад и вперед вдоль ворот. Он был так близко от нас, что я могла заговорить с ним. Однако мне потребовалось время, чтобы собраться с духом. Наконец, с трудом вспомнив забытый немецкий, я окликнула его:

— Пожалуйста, не могли бы вы подойти к забору? Мне нужно с вами поговорить.

Он меня не услышал; пришлось повторить еще раз. Он остановился и внимательно посмотрел на забор, пытаясь определить, откуда слышится голос. Из под каски выглядывало молодое приятное лицо. Он подошел к забору. Я заговорила смелее.

— Благодаря счастливому случаю нам удалось перейти большевистскую границу, но у нас нет ни документов, ни паспорта, ни разрешения на выезд, ни украинской визы. Если вы нас не впустите, нам придется вернуться к большевикам. Со мной муж и его брат; они оба гвардейские офицеры. Большевики начали преследовать офицеров, и мы не можем больше оставаться в России. Ради Бога, позвольте нам войти.

Офицер подошел поближе и пристально осмотрел нас с ног до головы сквозь щели в заборе. Я сразу увидела, что он понял суть ситуации.

— Вы — гвардейский офицер? — спросил он, взглянув на мужа. — А где же ваш брат? Я его не вижу.

— Нам пришлось оставить его с вещами на той стороне, — ответила я, потому что муж не говорил по–немецки.

— Даже не знаю, что с вами делать, — нерешительно улыбнулся офицер. Тогда, скатав в трубочку бумагу от шведского посольства, я протолкнула ее сквозь доски. Он взял ее, прочитал и молча посмотрел мне в лицо. Наши глаза встретились.

— Открыть ворота, — приказал он часовым. Солдаты повиновались. Ключ громко щелкнул один раз,второй, послышался звук выдвижного засова, и обе створки ворот широко распахнулись. Мы вошли. Так страшно, так просто — настоящее чудо.

С этой стороны забора воздух казался свежее. Здесь все было по–другому — от выражений лиц до чисто подметенных дорожек и аккуратного здания таможни, стоявшего у дороги. Мы оказались в лагере наших врагов.

Никто не обратил на нас внимания. Наш офицер, постукивая кнутом по сапогам, разговаривал с нами, как со старыми знакомыми. Нас теперь связывали крепкие узы — ведь он спас нам жизнь. Он вел себя очень предупредительно, но ни одним намеком не выразил своего отношения к тому, что прочитал в моем документе.

Я спросила его совета. Обдумав ситуацию, он предложил отвести нас к украинскому комиссару, который, по его мнению, выдаст нам визу. Без нее мы не можем ни остаться здесь, ни продолжить наше путешествие.

Но слово «комиссар» внушало мне ужас; оно олицетворяло весь тот кошмар, в котором мы жили последний год. Я наотрез отказалась идти к украинскому комиссару, и никакие доводы не смогли меня переубедить.

Я сказала, что предпочитаю иметь дело с немцами, и попросила направить меня к командиру. В конце концов офицер уступил моим требованиям, добродушно пожав плечами.

— Уверяю вас, вы совершаете ошибку, большую ошибку, — добавил он и передал нас коренастому солдату.

Тот повел нас по пыльной дороге, и, несмотря на голод и жажду — мы ничего не ели с самого утра, — мы не переставали удивляться окружавшему нас порядку; мы уже успели от него отвыкнуть.

Дорога оказалась неблизкой; мы шли почти час. Наконец, мы добрались до поля, на котором стояли деревянные домики защитного цвета. Наш сопровождающий пояснил, что здесь находится штаб командующего; он добавил, что узнает, когда командир сможет нас принять.

Его не было очень долго. По вытоптанному полю ходили солдаты в серой форме.

Ординарцы то и дело входили и выходили из здания. Во всем чувствовалась четкая организованность.

Наш солдат вышел из барака и, не объясняя причины, сообщил, что мы должны подождать. Мы присели на оглоблю стоявшей поблизости незапряженной повозки. Я огляделась вокруг, и мне в голову пришла странная мысль. Сбежав от большевиков, мы оказались в стране, которой правили немцы, однако это все еще была Россия. О, Боже!

Время шло. Солнце, которое нещадно жгло нас с самого утра, теперь замерло над нашими головами. Во рту у нас пересохло, руки и ноги налились тяжестью. На поле перед зданием ничего не менялось; сновали туда–сюда серые формы, то и дело хлопала дверь барака. Наш охранник с важным видом достал короткую, с отвратительным запахом сигару, несколько раз жадно затянулся, потом загасил и аккуратно положил в карман. Но через несколько минут достал ее снова, и все повторилось сначала.

Стояла непривычная тишина. Трудно было поверить во все это спокойствие; казалось, сейчас раздастся грохот снарядов или пулеметная очередь.

Так прошло еще несколько часов. Время от времени наш солдат по моей настоятельной просьбе заходил в домик, чтобы узнать, примет ли нас командующий, — оставлял он нас неохотно, словно боялся, что мы убежим, и возвращался ни с чем.

Иногда мы с мужем вставали и прогуливались по дорожке. Время тянулось бесконечно. Даже солнце устало и медленно покатилось к горизонту. Мы не верили, что командующий нас примет. Но когда мы потеряли уже всякую надежду, солдат подал нам знак следовать за ним. Мы решили, что муж пойдет к нему один. Командующий, как нам сказали, говорил по–русски. Солдату проще договориться с солдатом, присутствие женщины им будет только мешать. Я должна была вступить в переговоры только в крайнем случае.

Муж вошел в барак. Я осталась с нашим сопровождающим. Через некоторое время муж вернулся. Необходимо мое присутствие, сообщил он; командующий отказывается пропустить нас через границу без визы украинского комиссара.

Я вошла вслед за мужем к командующему. Мы очутились в пустой душной комнате, где пахло краской и деревом. За столом сидели двое или трое офицеров с усталыми лицами. Один из них встал и подошел к нам. Я сразу поняла, что нам не удастся переубедить этого человека. Он смотрел на нас с холодной надменностью. Я обратилась к нему по–русски и все таки попыталась разжалобить его. Он равнодушно выслушал меня и повторил то, что уже говорил мужу. Он ничего не может сделать без украинского комиссара. Другого ответа не будет.

Мы ушли. Мной овладела безысходная тоска. Мы оказались в тупике.

Мы побрели в сторону границы. У нас не было выхода — придется возвращаться в Оршу, к большевикам. Я едва держалась на ногах. Нам не на что было теперь надеяться, но мне было все равно: я слишком устала.

Солнце садилось. Я опиралась на руку мужа и спотыкалась почти на каждом шагу.

До германской заставы мы добрались уже в сумерках. Вдруг из темноты возникла знакомая фигура — это был немецкий офицер, наш спаситель. Он сразу понял, что мы потерпели неудачу.

— Зря вы меня не послушали, — рассмеялся он. — Вам повезло, что я снова на дежурстве. Подождите здесь, кажется, украинский комиссар еще не ушел. На этот раз вы не откажетесь поговорить с ним? — он повернулся ко мне. — Но вы же едва стоите, — воскликнул он. — Вы, наверное, давно не ели. Пойдемте в караульное помещение; там найдется еда для вас.

Он взял меня под руку, и я покачнулась; голова кружилась, в глазах потемнело.

— Дайте мне воды, — смогла лишь произнести я.

Я не помню, как добралась до домика. Я сидела на скамейка под деревянным карнизом и, будто во сне, услышала, как кто то открывает бутылку с газированной водой. Мне протянули стакан, наполненный искрящейся жидкостью. Я взяла его и жадно осушила, потом с такой же жадностью съела плитку шоколада. Скоро ко мне вернулись силы, и после того, как муж в свою очередь утолил голод, мы отправились к комиссару, который только что приехал.

Еще одно чудо. Он оказался племянником наших хороших знакомых. Мы могли рассказать ему все, и как по волшебству ситуация изменилась. Комиссар выдал мужу пропуск и визу для несчастного Алека, который целый день просидел с вещами на большевистской границе. Он снарядил с мужем двух солдат, чтобы они донесли чемоданы. Я осталась на крыльце маленького домика, и комиссар с нашим спасителем пытались отвлечь меня от тревожных мыслей, пока муж находился на территории большевиков.

Вскоре муж благополучно вернулся вместе с Алеком. Солдаты несли веши. Должно быть, большевики забыли о нашем утреннем обещании и, похоже, не узнали моего мужа. Им было достаточно пропуска и украинской визы. Даже таможенный досмотр прошел довольно легко; мужу удалось всунуть в руку несчастных чиновников несколько керенок — бумажные деньги мелкого достоинства, выпущенные Керенским, — и их пропустили после поверхностной проверки.

Теперь, когда мы оказались в безопасности, нам нужно было решить, куда идти. Поезд до Киева отправлялся только на следующий день. Украинский комиссар предложил нам переночевать в его вагоне, который стоял на боковой ветке. Он проводил нас туда и распорядился, чтобы нам принесли обед из немецкой офицерской столовой. В жизни не ела ничего более вкусного, чем жидкий гороховый суп, плескавшийся на дне тех эмалированных мисок.

Мы сидели напротив друг друга на порванных бархатных сиденьях и хохотали, хохотали. С наших плеч свалился тяжелейший груз. Жизнь казалась прекрасной, как после смертельной болезни. Мы так радовались тому, что мы вместе, словно не виделись целую вечность. Так закончилось 4 августа, день моего ангела.
2

В радостном возбуждении мы засиделись допоздна, и когда, наконец, погасили свет, спать мы не смогли, но уже по другой причине. Большевики проявили к нам милосердие, но населявшие вагон насекомые не знали жалости. На следующий день на моем теле не было живого места.

Утром нас навестил комиссар. Он был сильно взволнован известиями, поступавшими с другой стороны. В ту ночь матросы, приехавшие на одном поезде с нами, совершили обход по гостинице и комнатам, которые сдавали приезжим. Многих из тех, чьи документы были в порядке, задержали в Орше на неопределенный срок до получения дополнительной информации, а тех, у кого не было документов, арестовали и поместили в местную тюрьму. Потом мы слышали, что некоторых арестованных отправили в те города, откуда они приехали, а других перевели в тюрьму. Мы успели вовремя. После нашего побега перейти границу стало почти невозможно.

На следующий день, ожидая прибытия поезда, мы оставались в комиссарском вагоне. Он попросил нас не выходить: боялся, что могут возникнуть неприятности, если о моем присутствии станет известно. Мы, разумеется, послушались его, но так и не узнали, каких неприятностей он опасался — со стороны большевиков или со стороны немцев.

Вечером мы сели в поезд, который довез нас до Жлобина; там мы должны были пересесть на другой поезд, идущий до Киева. Поезд состоял из вагонов только третьего и четвертого класса. Ехали там в основном простые люди. С большим трудом мы нашли места, если это можно так назвать, в вагоне четвертого класса. (Раньше такие вагоны использовались, по–моему, только для перевозки заключенных.) От одной двери до другой вдоль окон шел длинный коридор, а с другой стороны напротив друг друга располагались лавки с деревянными спинками. Над ними в два ряда висели полки. На одну из таких полок, ближайшую к нам, мы поставили свои вещи и не спускали с них глаз. На полке можно было только лежать — она почти вплотную прижималась к верхней. Вагон был переполнен; передвигаться по нему было невозможно. Мы втроем легли, расстелив пальто на голых досках. В вагоне была кромешная тьма. Мне удалось достать из чемодана свечу, которую я взяла с собой на всякий случай, и я зажгла ее, вставив в крышку соседней корзины.

Стало гораздо лучше. Поезд тронулся. В вагоне было тесно; пахло человеческим телом и слышался гул разговоров. Кто то громко спорил, а потом началась драка. Но у нас, по крайней мере, был свет.

Постепенно голоса стихли. Я покрутилась на своей жесткой кровати и в конце концов задремала. Внезапно я проснулась от страшного толчка, меня бросило на перегородку, и я ударилась головой. Послышался скрежет тормозов, треск дерева. Поезд остановился.

Очевидно, один из вагонов врезался в наш, но определить степень разрушения было невозможно.

На несколько мгновений наступила мертвая тишина, а потом в вагоне началась паника. Люди с криками бросились к выходу, толкая друг друга. Внезапно на полке над нами разбилась бутылка. Струйка прозрачной жидкости потекла между моей головой и свечой.

— Бензин! — крикнул муж.

Нельзя было терять ни минуты; я протянула руку и ладонью загасила свечу. В темноте паника усилилась.

Мы оставались на своей полке. Спускаться вниз было бессмысленно. За грязными окнами вагона мелькали огни фонарей. Только когда вагон опустел, мы спустились с полки и, выбравшись из вагона, спрыгнули на насыпь.

Наш вагон в самом деле врезался в следующий, и вся его задняя часть была разбита. Мы прошли вдоль поезда к паровозу, от которого отсоединились вагоны. Никто не мог объяснить, что произошло.

Все суетились и кричали. Наконец нам сказали, что придется перейти в другой вагон. Вытащив свои вещи, мы попытались найти свободные места, но тщетно. Поезд с самого начала был переполнен, а теперь предстояло втиснуть пассажиров двух разбитых вагонов. Пока мы ходили вдоль поезда, я заметила, что один вагон, который выглядел чище остальных, предназначен для немецких офицеров; на нем висело объявление на двух языках. Убедившись, что иначе мы не сядем в поезд, мы решили пробраться туда, надеясь, что нас не выгонят.

Я пошла вперед. Встав на подножку, я открыла дверь вагона и очутилась в большом купе. Прямо передо мной стоял стол; за ним — длинная деревянная лавка. На лавке сидели несколько немецких офицеров в расстегнутых шинелях. Они пили, разговаривали и громко смеялись. Судя по красным лицам, они были пьяны.

Я попятилась, но было поздно: они увидели меня и приветствовали взрывом хохота и довольно откровенными комплиментами.

Смутившись, я с трудом объяснила, что со мной муж, и мы не можем найти места; наш вагон разрушен. Они были несколько разочарованы, однако впустили нас в одно из купе и, больше не обращая на нас внимания, пировали до утра. Наше новое пристанище показалось нам дворцом по сравнению с полкой четвертого класса.
3

На следующий день ближе к вечеру мы прибыли в Жлобин. Нас поразил внешний вид вокзала; там почти ничего не изменилось, даже обслуживание осталось прежним. Все вели себя учтиво, были аккуратно одеты; и люди, и вещи находились на своих местах. Здесь мы впервые почти за целый год поели настоящей еды. В ресторане гостиницы стоял стол с закусками, уставленный всевозможными яствами. На тарелках лежало по несколько кусков черного и белого хлеба, а в обжигающе горячем супе плавали большие куски мяса. От одного запаха текли слюнки. Я не знаю, как мы не умерли в тот день от обжорства.

Пока муж ходил за билетами на поезд, мы с Алеком за несколько минут разделались с целым молочным поросенком. Это была всего лишь закуска; когда муж вернулся, мы сели за стол и заказали обед, которым можно было бы досыта накормить десять человек.

Трудно выразить словами, что мы чувствовали в тот день! Мы были живы и вне опасности. Только тот, кто пережил подобный момент, может понять, что это такое — наслаждаться жизнью.

Поздно вечером мы сели в поезд, идущий в Киев. Нашим восторгам не было конца. Мы ехали в настоящем спальном вагоне первого класса, где первый раз за все эти дни смогли, наконец, раздеться и умыться. А как приятно было потом вытянуться на мягкой кушетке, на хрустящих белоснежных простынях.

В Киев мы приехали на следующий день. Все гостиницы города были заняты, но нас теперь это не волновало. Мы не сомневались, что найдем какое нибудь жилье.

И не ошиблись. Муж встретил на улице старую знакомую, которая пригласила нас к себе. В тот день я тоже всем восторгалась, как слепой, который неожиданно увидел свет. Все казалось новым и замечательным — парикмахерская, где мне помыли и завили волосы, дивная кондитерская, где я, как школьница, съела двенадцать пирожных сразу. Господи, какой чудесный был день!

Мы с вещами отправились в дом нашей знакомой. На следующий день, услышав, что есть возможность отправить посылку в Петроград, я купила мешок белой муки для отца. Потом я узнала, что отец его получил.

Началась нереальная, походная жизнь, в которой не было ни стабильности, ни настоящего мира. Немцы спасли Киев, но в то же время завоевали его. Украинское правительство издавало указы, принимало решения, однако все понимали, что само его существование зависит от немцев, которые использовали его в качестве посредника между жителями города и собой.

Немцы вели себя как завоеватели, но без них страна вновь оказалась бы во власти большевиков. Беженцы с севера России и местные представители высшего сословия, испытавшие на себе ужасы большевистского режима, теперь отдыхали душой и телом: здесь была еда, веселье, безопасность; но все же не верилось, что это надолго. В воздухе повисло нервное напряжение. По городу ходили самые невероятные слухи. К примеру, мне вдруг со всех сторон стали говорить, что мой брат в Киеве. Все его где то видели. Мне даже называли имена людей, которые с ним встречались. Сначала я смеялась, но слухи звучали настолько убедительно, что в моем сердце зародилась надежда. Я много месяцев не получала никаких известий от Дмитрия; в такое время все было возможно. Даже самое невероятное.

Я стала наводить справки, меня отсылали от одного сведущего человека к другому и в конце концов пообещали организовать встречу с Дмитрием; но в последний момент все провалилось, как и следовало ожидать. Очевидно, какой то авантюрист воспользовался именем брата.

Гостеприимный дом, в котором мы остановились, был наводнен людьми. По ночам все комнаты были заняты, и гости постоянно менялись. Люди приходили без предупреждения — прямо от большевиков, — оборванные, голодные, нередко без денег. Наша хозяйка часто встречала друзей на улицах и, как нас, приводила их домой. За столом в ее маленькой столовой никогда не сидело меньше пятнадцати—двадцати человек.

Мы до сих пор не определились в своих планах, не зная, что делать. Однако я начинала понимать, что нам не следует слишком долго задерживаться в Киеве. Я не ощущала себя свободной. На Западе все еще шла война. Присутствие наших бывших врагов, их поведение, тон, фарсовый характер политической игры, интриги между ними и местной администрацией — все это меня раздражало. Положение было слишком неустойчивым; мы не могли себе позволить питать иллюзии относительно будущего Украины. Сбежать от большевиков и подвергнуть себя новым бедам было бы чистым безумием. Нам нужно двигаться дальше к югу, ближе к морю, к границе и ждать там.

Мы решили уехать в Одессу, где жили мои близкие друзья, которые настойчиво звали нас к себе.

Последним доводом в пользу нашего отъезда стали слухи, которые выбили у меня почву из под ног. Мне сообщили, что отца снова арестовали и на этот раз поместили в тюрьму. Вскоре эти сведения подтвердились. С того дня я не знала покоя. Из Петрограда поступали сообщения о зверствах большевиков. Началась эра арестов, пыток и казней. На протяжении многих месяцев мое воображение рисовало страшные картины. Я просыпалась среди ночи в холодном поту; мне представлялось, что именно в эту секунду там, вдали происходит нечто страшное и бесповоротное. У меня больше не оставалось сомнений в том, каким будет конец; однако мое сердце разрывалось между отчаянием и надеждой. Последняя весточка, которую я получила от отца, была написана карандашом в тюрьме. Он благодарил меня за муку.

Только много месяцев спустя, когда я жила беженкой в Румынии, мне стали известны подробности. Отца арестовали через десять дней после нашего отъезда и поместили в одну из государственных тюрем, где он провел шесть месяцев — частично в самой тюрьме, частично в тюремной больнице.

Княгиня Палей боролась за него до конца. В какой то момент появилась надежда, что отца освободят. Большевики дали ей твердое обещание; но 30 января 1919 года, в тот самый день, когда отца должны были выпустить на свободу, его внезапно забрали из тюрьмы, перевезли в Петропавловскую крепость и без дальнейших издевательств расстреляли.