Мы переехали...

Обсудить воспоминания Матильды Кшесинской можно тут

Матильда Кшесинская Воспоминания
Предисловие
Мои воспоминания я написала уже несколько лет тому назад, но печальные обстоятельства не позволили мне издать их раньше.
Когда я их закончила, Великая Княгиня Мария Павловна, сестра Великого Князя Дмитрия Павловича, которой я о них поведала, взяла их на прочтение. Она ими заинтересовалась и предложила заняться их изданием и переводом на английский язык, которым она владела в совершенстве. Она также выразила желание написать предисловие в доказательство своей дружбы ко мне и чтобы подчеркнуть, как она говорила, что в семье меня не считают чужой.
В течение года мы совместно работали над окончательным редактированием воспоминаний, и она уже приступила к переводу. Но состояние здоровья не позволило ей довести работу до конца, и она вынуждена была от нее отказаться. Теперь ее нет в живых. Она скончалась в декабре 1958 года и покоится рядом со своим братом, Дмитрием, в склепе в имении сына, графа Бернадотта, в Майнау, в Германии.
За последние годы жизни силы моего мужа, Великого Князя Андрея Владимировича, начали сдавать и мы не могли как следует заниматься изданием. К тому же в 1956 году я вторично сломала себе ногу и более шести месяцев пролежала прикованной к постели. Осенью того же года Господу Богу угодно было призвать к себе Андрея, и, потрясенная горем, я была не в состоянии что-либо делать.
Мои воспоминания я написала в тесном сотрудничестве с Великим Князем, и те, кто ознакомились с русским текстом, отдали должное его работе. Без него я вряд ли бы смогла написать их.

При использовании любого материла с нашего форума, пожалуйста оставляйте ссылку на него.
http://kantor.forum24.ru/

КОНЧИНА ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ ВИКТОРИИ ФЕДОРОВНЫ
Второго марта 1936 года скончалась в Аморбахе, в Германии, у своей дочери Великой Княгини Марии Кирилловны, Наследной Принцессы Лейнингенской, Великая Княгиня Виктория Федоровна.
Она заболела по приезде в Аморбах в начале февраля, и, хотя с самого начала положение было довольно серьезным, никто не мог предполагать, до самых последних дней, что она не поправится. В то время даже мы, близкие, не знали, что испытания, заботы, клевета и сплетни до того подточили ее силы, что она не выдержит серьезного заболевания. Когда она скончалась, ей было всего пятьдесят девять лет.
Ее кончина была для нас большим ударом и тяжким горем. До конца своих дней я буду оплакивать незабвенную покойную. С того дня, когда она совместно со своим мужем дала благословение на наш брак с Андреем, она неизменно сердечно и тепло относилась ко мне, и я знаю, она это всегда говорила, очень любила и ценила Вову. Сколько раз я ездила завтракать или пить к ней чай, когда она приезжала в Париж. Всегда она интересовалась моей студией и работой и часто посещала сама мою студию со своими дочерьми и инфантой Беатрисой Испанской, своей сестрой. Когда она впервые ее посетила, она обратилась к ученицам со словами: «Вы должны быть горды и счастливы, что занимаетесь у такой знаменитой артистки, как ваш профессор». Так это было мило и трогательно с ее стороны.
В день кончины вечером была отслужена первая торжественная панихида в соборе на рю Дарю в Париже. Служил Митрополит Евлогий, народу собралось много, несмотря на то что мало кому успели сообщить печальную новость.
Через день Андрей и Вова выехали на погребение, которое состоялось 6 марта в Кобурге.
В день их приезда Герцог Кобургский давал в своем старинном средневековом замке семейный обед, на котором Андрей и Вова, конечно, присутствовали. Вова был поражен этим старинным замком: крутой извилистый подъем на высокую гору, на которой был расположен замок, мрачные сводчатые ворота. Личные покои были хорошо и уютно обставлены, но зал, где был подан обед, был в таком же виде, как и много веков тому назад, когда он служил кордегардией, где дежурили рыцари, охранявшие замок: голые каменные стены, окна в глубоких простенках и старинное оружие по стенам. Замок наводил еще большее уныние. В нем находился военный музей и множество родовых реликвий.
После заупокойной литургии и отпевания в церкви гроб с останками был опущен в семейный склеп Герцогов Кобургских, где уже покоилась мать Великой Княгини, сестра Императора Александра III, по браку Герцогиня Кобургская.
На похороны съехались Королева Мария Румынская и Принцесса Гогенлое, сестры покойной, Королева Елизавета Греческая, Великий Герцог Мекленбург-Шверинский, вся семья Лейнингенских. Присутствовал также и проживавший после своего отречения в Кобурге Царь Фердинанд Болгарский. Многие немецкие принцы были в старой форме.
На следующий день после похорон Царь Фердинанд давал в своем старинном доме семейный завтрак. После завтрака Фердинанд взял из стоявшей на столе вазы букетик фиалок, полученных им из его болгарского имения, и дал его Андрею и Вове с просьбой передать мне на память о нем, хотя я его никогда и не видала. Это маленькое внимание меня очень тронуло, и букетик я сохранила по сей день. Фердинанд очень любил Андрея, который дважды был у него в Софии, и никогда не переставал оказывать ему своего внимания. Он любил все таинственное, и Андрей сохранил несколько его записок в ответ на свои письма. Всегда они были уложены в несколько конвертов со всевозможными указаниями, какими-то адресами и советами, как и куда отнести.
Андрей был также в чудесных отношениях с его сыном, Царем Борисом, вступившим на престол после отречения отца. Андрей сопровождал Царя Бориса, когда он был в России, и в память об этих днях он всегда присылал в Париж Андрею свои болгарские папиросы с вензелем и так же, как и отец, оказывал ему постоянное внимание и заботу.
Самым трогательным и верным другом из всех иностранных коронованных особ и принцев оказался Король Александр Сербский. Андрей его знал еще по России, где он воспитывался, но сблизились и подружились они, когда Андрей был с официальным визитом в Софии и в Белграде. Тогда на память об этих днях они обменялись портсигарами. Андрей спас свой, но Король потерял подарок Андрея во время войны. Когда Александр бывал в Париже, он всегда приглашал Андрея к себе, а во время его тяжкой болезни в 1931 году дважды оказал ему щедрую материальную поддержку.

АРНОЛЬД ХАСКЕЛЛ
Среди многих новых знакомств, когда я переехала во Францию, в моей последующей артистической жизни большую роль сыграло знакомство с Арнольдом Хаскеллом. Произошло оно случайно. Я встретилась с ним в Монте-Карло в 1925 году. Сергей Павлович Дягилев мне его представил, сказав при этом ему: «Вот противник, вполне достойный меня». Хаскелл был в то время совсем еще юный увлекающийся балетоман, небольшого роста, худенький, но полный огня, с умными глазами. Дягилев в это время старался уговорить меня вернуться на сцену и выступить в его Парижском сезоне, но я отказалась. А. Хаскелл по этому вопросу пишет: «Потеря была огромная. Кшесинская поразила бы нас тогда своим блеском, как могла бы поразить нас и теперь. Мне до сих пор очень больно, что мне так и не пришлось ее увидеть в этом сезоне, и коллекция моих воспоминаний печально неполна».
Арнольд Хаскелл увлекся русским балетом, как он сам пишет, с юных лет и остался ему преданным до сих пор.
В следующий раз я с ним встретилась уже в Париже, когда я открыла свою студию. Ко мне в студию его привел не кто иной, как князь Сергей Михайлович Волконский. По словам А. Хаскелла, это его очень позабавило: князь из-за меня ушел из Императорских театров, в итоге одной из самых больших балетных комедий, которые история знает, но счастливое окончание которой было изысканно корректным.
С этого времени мы уже часто стали встречаться. Он постоянно наезжал из Лондона, чтобы присутствовать на всех почти балетных представлениях труппы Блюма и де Базиля. Мы вместе бывали в театре, ходили на сцену повидать артистов, вместе потом ужинали с ними, делились впечатлениями и очаровательно проводили время.
Арнольд Хаскелл любил бывать у меня в студии и внимательно следил за уроками и за тем, как я преподаю. В своей книге «Балетомания» он приводит свои впечатления и заканчивает, приводя в очень красивой, но вполне точной форме наш с ним разговор по поводу моего преподавания и балета вообще.
Арнольд Хаскелл знал балет основательно: он изучил технику, присутствуя на уроках, понимая сценическое искусство, присутствуя почти на всех представлениях, ему была известна закулисная жизнь театра и быт артистов. Я думаю, что лучшего знатока балета в самом широком понимании этого слова нет сейчас, и притом знатока добросовестного, искреннего и безусловно всегда и во всем правдивого. Он совершил с труппой де Базиля кругосветное путешествие, чтоб на деле изучить условия, в которых артистам приходится работать.
Ему принадлежат капитальные труды в области балета: «Балетомания», «Дягилев» и «Танцуя по всему свету». Кроме блестящего и высокоталантливого изложения Арнольд Хаскелл с редкой добросовестностью изучил весь материал, который он излагает, и все указанные им факты, даты всегда верны, точны. Но кроме этих его трудов и многих других роль Арнольда Хаскелла в истории развития балетного искусства, в особенности в Англии, огромна. В Англии своего балета тогда не существовало. Нужно было приложить много труда и настойчивости, чтобы переубедить общественное мнение и доказать, что балет имеет те же права, как драма и опера, что это такое же чистое искусство, а не простое развлечение.
Крупную роль в этой области сыграл С. П. Дягилев, когда он организовал в Лондоне балетные сезоны, прошедшие с громадным успехом.
Дам Нинет де Валуа положила начало балетной школе в Англии. Она сама танцевала у Дягилева, и на опыте русских Императорских балетных школ убедилась, что без своей школы обойтись нельзя, если хочешь создать настоящий балет на прочных основах. Лишь после многолетних усилий Дам Нинет де Валуа и Арнольду Хаскеллу удалось завоевать балету почетное и всеми теперь признанное место в Королевском театре Ковент-Гарден наравне с оперой и драмой.
В создании Английского балета чувствуется сильное влияние традиции нашего Императорского балета. Как сам Арнольд Хаскелл, так и Дам Нинет де Валуа убедились на деле, как важно для труппы единство школы.
Мне пришлось два раза побывать в Лондоне в балетной школе Дам Нинет де Валуа - в самом начале ее существования, в 1936-м, и теперь, в 1951 году.
Первоначально это была лишь робкая попытка со скромными и ограниченными средствами. Но и тогда было видно, что основы поставлены Дам Нинет де Валуа правильно. Арнольд Хаскелл принимал ближайшее участие в создании этой школы, и это он меня просил приехать посмотреть и дать один показной урок всей труппе на сцене Вик-Уэллс балле.
По поводу этого урока Арнольд Хаскелл писал тогда, что он явился началом пятилетнего плана Вик-Уэллс балле создать национальную школу по русским методам. К этому он прибавляет: «Самая большая балерина глубоко заинтересовалась этим планом, тем более что многие из артисток уже у нее занимались. Оба, она и ее муж, Великий Князь Андрей Владимирович, согласились быть Вице-председателями и будут принимать ближайшее и деятельное участие в развитии этого плана». К сожалению, разразившиеся вскоре события помешали осуществлению и моему участию в этом национальном деле.
В 1951 году, когда я снова посетила школу, она настолько развилась, что напомнила мне нашу, русскую; принимались ученики и ученицы всех возрастов, что обеспечивает постоянное пополнение труппы молодыми силами. Преподавателями были артисты той же группы, чем поддерживается традиция балета, связь прошлого с настоящим и будущим. Я была рада убедиться, что в основу учения поставлена классическая школа. На эту тему было много споров: одни утверждали, что новое веяние требует новых методов обучения, а не классических, другие, как я, Арнольд Хаскелл и Нинет де Валуа, остались при старых убеждениях, что на основах классической школы можно потом уже все танцевать, классику и современные танцы, но воспитанные на новых методах не способны танцевать классику. Сэдлерс-Уэллс школа пошла по верному пути и дала уже блестящие результаты. За эти годы она сформировала две постоянные труппы: одна выступает в Ковент-Гарден, а другая ездит в турне по Англии и за границей. В Америке балет имел огромный успех.
С первого дня нашего знакомства с Арнольдом Хаскеллом наша взаимная дружба росла все эти годы. Он мне оказал много внимания, не только в своих книгах, где он часто говорит про меня, но и на деле. Он присылал мне лучших артистов для «шлифовки», как он выражался, что, конечно, было для меня очень лестно. По их примеру стали приезжать ко мне не только из Англии, но и из Америки ученицы, многие из которых теперь открыли свои студии, а другие имеют свои маленькие балетные труппы.
Арнольд Хаскелл подарил мне однажды прелестную серебряную старинную статуэтку Марии Тальони, которая часто украшает мой обеденный стол.
Интересно отметить, что моему знакомству с Арнольдом Хаскеллом способствовали два лица, с которыми я в жизни имела наиболее крупные столкновения на артистической почве, а именно С. П. Дягилев, который мне его представил, и князь С. М. Волконский, который привел его ко мне в студию. Последние годы я была с ними обоими в самых дружеских и сердечных отношениях и прошлое было нами забыто бесследно.

ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА В ЛОНДОН 13-23 ИЮЛЯ 1936 ГОДА
Василий Григорьевич Базиль, или Colonel de Basil, как его все величали, задумал устроить в Лондоне во время своего балетного сезона в Ковент-Гарден нечто вроде юбилейного спектакля, на котором он хотел, чтобы выступили я, Преображенская, Егорова и Волынин. Преображенская и Егорова отказались, а Волынин запросил такую высокую плату, что Базиль отказался от его участия. В результате я одна согласилась у него выступить.
Я выбрала для спектакля «Русскую». Кокошник был зарисован по памяти моей горничной Людмилой по рисунку Соломко, и она же подготовила форму, как делалось в мастерских Императорских театров, где она раньше служила. Кокошник замечательно удался, все на него обратили внимание.
Костюм Людмила зарисовала тоже по памяти. Исполнение любезно взяла на себя Каринская, частью в Лондоне, частью в Париже, и он должен был быть готов к моему приезду.
Тринадцатого июля Вова, Андрей и я выехали в Лондон с поездом «Голден-Арро» в 10.30 утра. В самый последний момент перед отходом поезда прибежал запыхавшийся Сережа Лифарь и вскочил в поезд, решив в последнюю минуту присутствовать на моем выступлении в Лондоне. Переход по морю был бурный, и мы опоздали на час и вместо 17.20 прибыли в 18.10. На вокзале «Виктория» меня встретили де Базиль, Таня Рябушинская и Давид Лишин с цветами. Тут, конечно, было сделано много фотографий. С вокзала они трое меня повезли в «Савой» на встречу с прессой, а Андрей с Вовой проехали с вещами в «Вальдорф-отель», где нам были заказаны комнаты. После приема прессы я заехала к Каринской на примерку костюма, который был скроен, но далеко еще не готов. Вечером мы все поехали в театр «Альгамбра» смотреть балет Блюма, где шли главным образом балеты М. Фокина, который с женой присутствовал на всех спектаклях. За неделю, что я пробыла в Лондоне, я несколько раз побывала на балетах Блюма, после чего ужинала с Фокиным. В первый день приезда Арнольд Хаскелл пригласил нас ужинать с ним в «Савой».
Четырнадцатого июля утром я поехала в Ковент-Гарден на оркестровую репетицию на сцене. После репетиции я поехала на примерку костюма с Каринской. Я пришла в ужас: костюм был совершенно не готов, только сшит, ни рисунки на нем не были выведены, ни вышивки не закончены, а вечером мне надо было в нем выступать. Но Каринская меня успокаивала, что к вечеру костюм будет готов и что она никогда меня не подведет. Я все же попросила Андрея днем заехать к Каринской и посмотреть, в каком положении мой костюм. Он вернулся и уверял меня, что костюм уже почти что готов, заканчивают последние мелочи, тогда как на самом деле он мало подвинулся с утра, но этого он мне тогда не сказал, чтобы не расстраивать. Золотой рисунок по сарафану даже не начинали выводить, но сын Каринской сказал, что это пустяки, и в каких-нибудь десять минут набросал рисунок, перевел его на парчу, вырезал рисунок и горячим утюгом приклеил его к сарафану. Каринская сдержала слово: к моему приезду в театр костюм меня уже ждал совершенно готовый. Как она успела закончить костюм в такой короткий срок, я до сих пор не понимаю.
Ковент-Гарденский театр был переполнен до отказа. Был вывешен, по обычаю, принятому в Англии, красный аншлаг с надписью «Все билеты проданы». Василий Григорьевич Базиль позаботился относительно прессы, и о моем выступлении писалось во всех газетах.
Великий Князь Дмитрий Павлович, который в это время находился в Лондоне, непременно тоже хотел быть на спектакле. Он сидел в ложе вместе с Андреем и Вовой и Сережей Лифарем. Дмитрий Павлович больше всех волновался перед моим выступлением и в последнюю минуту отвернулся, попросив Сережу Лифаря сказать ему, может ли он смотреть на меня или нет, и тогда только он повернулся и стал на меня смотреть. Прием был мне оказан колоссальный, вызывали восемнадцать раз, что редко встречается в Англии, где публика более сдержанная, нежели в России и во Франции. Цветов я получила уйму, вся сцена была ими заставлена, как ковром.
Дня через два после спектакля Андрей получил от Королевы Марии Румынской очень милое письмо. Она ему писала, что она была очень рада слышать, что я имела такой большой успех в Ковент-Гарден, и сожалела, что не могла присутствовать на моем выступлении. Это объяснялось тем, что Английский Двор был в трауре по случаю кончины 20 января Короля Георга V.
После спектакля полковник Брюс Оттлей устроил в своем доме прием с ужином, на котором были все видные балетоманы и представители высшего английского общества.
Арнольд Хаскелл устроил грандиозный прием в доме своей матери в мою честь с чудным ужином, с закуской и водкой, как в России полагалось. По этому случаю он мне поднес шесть серебряных чарок русской работы для водки. Во время приема было трудно их внимательно рассмотреть, но, придя домой, я заметила, что на каждой чарке была выгравирована буква. Подбирая разные комбинации, удалось найти, что буквы составляли вместе «на память». Хаскелл потом уверял, что он сам этого не подозревал и был очень приятно удивлен и обрадован.
Я побывала еще в студии Мари Рамбер, где присутствовала на уроке. Я была поражена количеством учениц в одном классе и удивлялась, как при этих условиях проверять, что делается в последнем ряду. Была я еще у мистрис Коон.
Однажды мы были с Андреем приглашены к чаю в женский клуб милейшей мистрис Генри Виллиерс, которая присутствовала на моем спектакле. Она приветствовала меня очаровательной фразой: «Вчера я имела счастье пить чай с Королевой Марией, а сегодня с королевой Русского балета».
Евдокия Яковлевна Тонконогова, у которой в 1935 году гостили мы около трех недель, пригласила нас обедать в «Савой». Дочь ее Ксения занималась у меня в студии три года.
Мне удалось повидать своего племянника, Славушку Кшесинского, сына моего брата Юзи от первого брака. Он жил с женой у ее бабушки, в их собственном доме, где мы два раза у них завтракали. Во время войны дом был разрушен бомбой, но их, к счастью, не было в то время дома.
Прожив в общем десять дней в Лондоне и чудно проведя время, 22 июля я выехала обратно в Париж.
Это было мое последнее выступление на сцене, мне было в это время шестьдесят три года.
Летом 1937 года в Париж ко времени Всемирной выставки приехал из Лондона английский Сэдлерс-Уэллс балле дать в Theatre des Champs Еlуsees ряд представлений. С прошлого года, когда я была в Лондоне и давала английскому балету открытый урок, успела образоваться отличная, сплоченная труппа с обширным репертуаром. Во главе труппы приехала Дам Нинет де Валуа, директриса балета, и балетмейстер Фредерик Эштон. Они оба являются пионерами английского балета.
Среди молодой труппы было много моих учениц, и я радовалась их успеху.
Пятнадцатого июня состоялось открытие Английского балета в присутствии Президента Республики, Английского посла и всей английской колонии. Зал был переполнен самой элегантной публикой Парижа.
Мне хотелось выразить труппе свое внимание, и я пригласила 19 июня почти всех к себе на ужин. Было всего около тридцати человек, среди которых многие, кого я хорошо знала, и те артистки, которые у меня занимались за эти годы. В числе гостей были Дам Нинет де Валуа, Фредерик Эштон, Роберт Хелпман, Гарольд Тернер, занимавшаяся со мной Марго Фонтэйн, Памела Мэй, Джун Браэ, Мери Хонер, Молли Браун, Двинета Мэтью, Энн Спайсер, Элизабет Миллер и много других.
На ужин я пригласила Сережу Лифаря. Я всех рассадила по маленьким столам, и вечер прошел очень оживленно и весело. Во время ужина было снято несколько фотографий.

ФЕДОР ИВАНОВИЧ ШАЛЯПИН
В первые годы, что я открыла свою студию, ко мне поступили две дочери Ф. И. Шаляпина, Марина - 10 октября 1929 года и Дася - 8 ноября 1930 года, его любимица и младшая в семье.
Ко мне также поступила внучка Бруссана, бывшего директора Опера в Париже. Он заходил в студию посмотреть на нее.
Ф. И. Шаляпина я знала еще по России, когда мы оба служили на Императорской сцене. Он меня всегда называл «маленькой», но домами мы не познакомились. В эмиграции, в Париже, когда его дочери стали у меня заниматься, он с Марией Валентиновной, его женой, стал бывать у меня в студии.
Как-то раз Федор Иванович стал просить меня станцевать у него «Русскую». Я никогда не любила танцевать в частных домах, но Федор Иванович так умел просить, что нельзя было ему отказать. Я только поставила условием, что соглашусь, если он сам споет. На этом и порешили. Марина обещала станцевать свой вальс, который я ей поставила. На обеде присутствовала моя аккомпаниаторша Е. Н. Васмундт. К обеду были приглашены Поль Бонкур и Филипп Бертело с женой, он в то время занимал пост генерального секретаря Министерства Иностранных Дел.
После обеда, 1 (14) февраля 1930 года, Федор Иванович открыл концертное отделение, спев романс. Я станцевала свою «Русскую» в вечернем платье, а Марина свой вальс. Федор Иванович был в полном восторге и не знал, как благодарить за доставленное ему и его гостям удовольствие. Поль Бонкур наговорил мне массу самых лестных комплиментов, и с тех пор мы стали большими друзьями, и, когда мы приезжаем в Пломбиер, где он ежегодно лечится, он непременно заносит свою карточку.
Мы часто бывали у Шаляпина к обеду, но в особенности после оперы, когда он пел. Зайдешь к нему в уборную после окончания спектакля его поздравить с успехом, он тут же непременно пригласит поужинать, запросто. Всегда набиралось много народу, и ужин подавали великолепный, в особенности были у него замечательные вина. Интересно было слушать, как он рассказывал анекдоты, а рассказчик он был великолепный. Иногда он нам говорил о начале своей карьеры, как он пел в архиерейском хоре, концертировал по провинции и какие бывали с ним разные случаи, а их было много. Рассказывал, как пили в кабаках и, чтобы получить новую бутылку, пустую катили по полу в ноги хозяину. Он прибавил, что его жена терпеть не могла, когда он демонстрировал, как это делается, и, чтобы подразнить ее, схватил пустую бутылку и пустил ее в угол столовой, говоря: «Маша, подай новую». Был слышен голос Марии Валентиновны: «Федя, как тебе не стыдно».
Однажды, во время отсутствия родителей, Марина и Дася пригласили меня к ним позавтракать по случаю приезда из Англии их старшей сестры, Марфуши, которая была замужем за англичанином. Три сестры оказались очаровательными хозяйками, великолепно угостили блинами и развлекали нас как могли лучше. Было замечательно весело, и Марфуша смешила нас до упаду. Как потом мне говорил Федор Иванович, Марфуша уже славилась своим веселым характером и забавными манерами.
Несмотря на кажущееся здоровье, Федор Иванович страдал диабетом. Поговаривали, что ему не следует пить, а пить он любил. Но за последнее время он начал хворать, и мы узнали, что в состоянии его здоровья произошла перемена к худшему и он стал быстро угасать.
Двенадцатого апреля 1938 года в 5 часов с половиной дня он скончался. Мы все поехали к нему на квартиру, на первую панихиду в 8 часов вечера и на следующий день на рю Дарю. Я не могла быть на его похоронах, так как мы были давно уже приглашены Аджемовыми к ним в Антиб, куда и выехали через день.

Хотя все пережитое Великим Князем Кириллом Владимировичем во время русско-японской войны сильно подорвало его здоровье, до последнего времени не было все же никаких оснований опасаться за его жизнь, ничто не предвещало его кончины. От долгого пребывания в холодной морской воде во время гибели «Петропавловска» он всю жизнь потом страдал болью в ногах, вызванной плохим кровообращением. Но кончина супруги бесконечно его удручала и подтачивала его силы. Тем не менее он присутствовал на свадьбе своей дочери Великой Княжны Киры Кирилловны с Принцем Луи-Фердинандом Прусским, состоявшейся в Потсдаме 12 мая. После свадьбы он, как всегда, вернулся на свою дачу в Сен-Бриак, куда Андрей и Вова так часто ездили его навещать.
Все лето он отлично себя чувствовал, и, как и в прошлом году, мы поехали в Коттере, где Андрей лечил свои бронхи. Внезапно состояние здоровья Великого Князя серьезно ухудшилось, о чем нас немедленно предупредил по телефону 19 сентября его личный секретарь. На ноге появились признаки гангрены, и местный врач начал опасаться, что придется ее ампутировать. Он просил Андрея и Бориса срочно выехать в Сен-Бриак, куда уже были вызваны его старшая дочь, Великая Княгиня Мария Кирилловна, Принцесса Лейнингенская и Великий Князь Владимир Кириллович, временно находившийся в Лондоне.
Два дня спустя Андрей и Борис отправились в Сен-Бриак вместе с русским хирургом Овеном и нашли брата в таком ужасном состоянии, что решили немедленно перевезти его в Париж.
На следующий день его перевезли в американский госпиталь в Париже. Его сестра, Великая Княгиня Елена Владимировна, которая как раз оказалась в Париже, все время находилась при брате со своей дочерью, Принцессой Югославской.
Хотя знаменитый в то время профессор де Мартель также нашел признаки гангрены, он тем не менее не решился на операцию, боясь сердечных осложнений. И он не терял надежды спасти больного, не прибегая к хирургическому вмешательству.
К этому опасению за жизнь дорогого нам всем больного прибавились волнения из-за общеполитического положения: Гитлер начал угрожать войной, во Франции были призваны запасные, город погрузился во тьму. Все это пагубно отражалось на состоянии Великого Князя. К счастью, конфликт был избегнут, но состояние здоровья Великого Князя не переставало ухудшаться, и он тихо скончался 12 октября, накануне дня своего рождения. Ему исполнилось бы шестьдесят два года.
Почти что вся семья собралась на похороны, на которых также присутствовал представитель Президента Французской Республики. Эти похороны доказали, как любим был Великий Князь: русские люди, к какой бы среде они ни принадлежали, приходили поклониться праху и день и ночь несли караул у гроба, стоявшего в церкви. Несколько раз в день служились панихиды, всегда храм был переполнен.
Торжественное отпевание состоялось 14 октября. Два дня еще гроб оставался в церкви, 16-го, когда все формальности, связанные с перевозкой, были закончены, гроб Великого Князя отбыл в траурном фургоне в Кобург. Он покоится рядом со своей супругой, Великой Княгиней Викторией Федоровной, в семейном склепе.
Для меня лично кончина Кирилла Владимировича была большим горем. Мы были знакомы почти сорок лет, со времени коронации в Москве, в 1896 году, когда ему еще не было двадцати лет. Он со своим братом Борисом почти ежедневно бывали у меня в гостинице в Москве, а потом в Петербурге и Стрельне. Он был замечательно красив и элегантен и отлично сложен. С тех пор наши добрые взаимоотношения никогда не прерывались, но встречались мы гораздо реже, так как он долго и часто плавал, а после японской войны, когда он женился на Великой Княгине Виктории Федоровне, он несколько лет жил за границей.
Когда мы порешили с Андреем жениться, он сразу же дал свое согласие и с тех пор всегда, как и его жена, как-то особенно внимательно и трогательно относился и к нам обоим, и, в частности, ко мне и Вове. Сколько раз в Париже он запросто завтракал или обедал у нас со своим сыном, часто заходил в студию посмотреть, как я занимаюсь со своими ученицами. Когда он с Великой Княгиней жил в Париже, мы часто и также запросто у них бывали, и всегда чувствовалось их доброе и сердечное отношение.

ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА. 1939-1945 годы
По окончании учебного сезона 1938/39 года, который был очень удачным в смысле количества учениц - всего прошло их сто пятьдесят, - я решила поехать в Экс-ле-Бен полечиться, отдохнуть и набраться сил для будущего сезона.
Здесь, в Экс-ле-Бен, я увидала снова Сахаровых, которые давали в казино несколько представлений. Оба они были прекрасны, как всегда. Окончив курс лечения, мы с Андреем переехали в имение родителей одного моего ученика, около Эвиана, на берегу Женевского озера. Очень мило проводили время и отдыхали. Дважды ездили в Женеву. Сюда приехал и Вова, проводивший часть лета на берегу океана. Но недолго удалось нам тут пробыть.
Вновь нависла угроза войны. Все заволновались, и начался разъезд по домам. Мы тоже решили возвращаться. На следующий день, 25 августа, мы уехали в Париж в переполненном до отказа поезде. На вокзалах творилось нечто неописуемое. Поезда брались с боя.
В Париже мы застали еще более тревожное настроение. Хотя все и надеялись, с каждым днем неминуемость войны чувствовалась все больше и больше. Как и в прошлом году, когда Гитлер обрушился на Чехословакию, все было переведено на военное положение, на улицах стало темно, сирены постоянно гудели, приучая население к различным сигналам. Запасные были частично призваны, повсюду чувствовался недостаток людей. Почти что прекратилось движение автобусов, метро стало ходить реже. Население было предупреждено, что с началом военных действий следует ожидать воздушных налетов и бомбардировок удушливыми газами. Советовали обзавестись противогазовыми масками. Нашли мы их нелегко. Если не двигаешься, то дышать в них еще было возможно, а при ходьбе чуть не задыхались. Домашних животных же советовали сажать в ведра и покрывать их мокрыми тряпками. Населению было предложено покидать столицу.
Первого сентября немцы вторглись в Польшу. Война стала неизбежной, тем более что Франция и Англия объявили всеобщую мобилизацию, и мы решили переехать на время в Везине, под Парижем, где нашли себе дачу и поселились совместно с нашими близкими друзьями. Переехали мы 3-го, как только Франция и Англия объявили войну Германии. Наняли два такси, нагрузили на них что могли и захватили с собою любимых собачку, кошку и канареек. На следующий день по нашем прибытии в Везине рано утром загудели сирены, мы быстро оделись и спустились в погреб, как полагалось, где просидели целых три часа. Но никакой бомбардировки не было, был дан отбой, и мы снова пошли спать. Много еще было тревог, но всегда ложных, и постепенно мы к ним привыкли. Но все же как-то всегда было жутко.
Через три-четыре недели после начала войны я стала подумывать об открытии студии. Ведь надо было начать работать, так как жить было не на что. Первое время ученицы, конечно, разбежались, как и большинство парижан, но постепенно все стали возвращаться обратно. Я почти каждый день ездила в Париж по железной дороге, а там в метро, и к вечеру возвращалась в Везине, часто по глубокому снегу. Как назло, зима была суровой, а уголь было доставать все труднее и труднее.
Наша дача была уютной, удобной и теплой, и мы зажили сравнительно хорошо. Знакомые зачастую приезжали к нам по воскресеньям, и почти что каждый день у нас кто-нибудь обедал.
На фронте было совершенно спокойно, и мы решили, прожив в Везине четыре с половиною месяца, вернуться к себе в Париж. Мы переехали обратно 19 января.
До весны продолжалось то, что французы называли «странная война», когда внезапно 10 мая разразилась гроза: немцы обрушились на Францию. Хотя настоящее положение вещей тщательно скрывалось, сразу же почти что почувствовалось, что творится что-то неладное, а к концу месяца стало ясно, что катастрофа неминуема. Всех охватила паника, и началось бегство из Парижа. Оставаться в Париже не только не было никакого смысла, но и становилось опасным, и мы решили уехать к Великому Князю Борису Владимировичу и его жене Зине (рожденной Рашевской, дочери героя Порт-Артура полковника Рашевского) в Биарриц, куда они нас уже давно приглашали. Но уехать было не так-то легко. Как отправить багаж, как достать билеты и, главное, как попасть в поезд? Вокзалы и площади вокруг были запружены десятками тысяч людей. После неимоверных хлопот нам удалось справиться со всеми затруднениями и получить два купе в спальных вагонах. Лучше и не вспоминать, как мы добрались до вагона. У проводника мы нашли бутылку шампанского, и с какою радостью мы ее выпили после всего пережитого за день. Уехали мы 11 июня и на следующий день с большим опозданием прибыли в Биарриц.
Когда вспоминаю о том ужасе, который творился в те дни, я благодарю Бога, что мы избежали того кошмара, который выпал на долю миллионов людей, бежавших со своих насиженных мест под постоянным обстрелом вражеских авиаций.
Через три дня после нашего прибытия в Биарриц Париж был занят немцами. 17-го маршал Петен запросил перемирия, 22-го оно было подписано. Война была окончена. 27-го немцы вошли в Биарриц. Город был переполнен беженцами. Тяжело нам всем было видеть Францию, страну, которую мы искренне полюбили за оказанные нам гостеприимство и приют, оккупированной и поверженной.
Жизнь постепенно начала более или менее налаживаться, и мы начали подумывать о возвращении в Париж и об открытии студии. Ведь средств у нас не было никаких, а надо было жить. Прожив тихо и спокойно более трех с половиной месяцев в Биаррице, мы вернулись в конце сентября к себе домой. Сразу же ученицы мои начали возвращаться, но их было далеко не столько, как до войны. Но могла ли я жаловаться? Грустно было в оккупированном Париже, но радость наша была большая, когда мы вновь очутились у себя дома.
Зима прошла спокойно. Но с наступлением весны все ожидали событий. Что-то должно было произойти. Но что, где и когда?
Двадцать второго июня 1941 года немцы вторглись в пределы нашей родины. Об этом мы узнали за утренним кофе. Мы были подавлены. Что будет с нашей несчастной родиной, что будет с нами? Уже давно Вова считал русско-германскую войну неизбежной и отлично отдавал себе отчет в том, что ожидает Россию, если немцы, не дай Бог, победят. Ни своей точки зрения, ни своего отношения к немцам он не скрывал и знал, что его ожидает в случае войны. Но он был готов, и от нас он этого не скрывал, к тем испытаниям, которые его ожидали. И он бодро пошел им навстречу.
Утром, как он и собирался, он отправился в церковь в Клиши, которую он очень любил, с тем чтобы затем отправиться к друзьям в Везине, куда он был приглашен на весь день. Не успел он выйти из дома, как нагрянула немецкая полиция, чтобы его арестовать. Я им объяснила, что он уехал на весь день, и они ушли. Но один из полицейских вернулся вскоре обратно, чтобы проверить, не вернулся ли Вова, и предупредил нас, что он должен явиться на следующий день в Плас-Бово, где, как мы потом узнали, помещалось одно из отделений гестапо.
По окончании богослужения Вова позвонил по телефону и, узнав о том, что произошло, решил вернуться домой, чтобы разузнать обо всем подробно. Но перед этим он пошел завтракать в один ресторан, хозяйкой коего являлась тогда наша соседка, мадам Гриффон. Чтобы отпраздновать вступление в войну России, она его приветствовала обильным завтраком и лучшими винами. Не побоялась приветствовать его и вся прислуга. Из дому он поехал кое к кому из своих близких друзей, чтобы отдать им распоряжения на случай, ежели его арестуют, в чем он не сомневался, а затем поехал в Везине, откуда вернулся домой к полуночи.
Скрыться или бежать в свободную зону Вова ни в коем случае не хотел, дабы не подвергать нас опасности, ибо приказание явиться на следующий день в гестапо было передано нам.
На следующий день, 23-го, рано утром Вова отправился в гестапо. Удрученные, с тяжелым предчувствием, мы провожали его взглядом и крестили, покуда он не скрылся, выйдя из ворот нашей виллы «Молитор». Весь день мы провели в мучительном ожидании, звоня всем в надежде узнать, что с ним случилось. Так мы узнали, что в городе было арестовано множество русских, но говорили, что это не настоящий арест, что русских свозят куда-то для переписи и что потом их отпустят. Но распространился и другой тревожный слух, что арестованных посадили в поезда и отправили в неизвестном направлении. Но в точности ничего нельзя было узнать - и на душе становилось все мучительнее и тревожнее. Лишь четыре дня спустя от одного русского, почему-то освобожденного немцами, мы узнали, что Вова находится в Компьене вместе со всеми остальными арестованными и что они помещены в одной казарме, окруженной колючей проволокой. Он утверждал, что к арестованным относятся хорошо и прилично кормят. Он передал также, что Вова просил срочно прислать ему белье и необходимые туалетные принадлежности, так как, уходя из дому, он взял с собою лишь три пакета папирос и две плитки шоколада. Посешать арестованных еще не было разрешено, и пакеты надо было сдавать в лагерную комендатуру.
Тридцатого июня на автомобиле одного знакомого мы поехали с Андреем в Компьен и сдали в караульное помещение все, что Вова просил ему прислать, и немного съестных продуктов. Нам обещали передать ему все завтра утром, как раз в день его рождения. Эта первая посылка доставила ему огромное удовольствие и радость. Потом мы передавали, когда приезжали его навещать, или пересылали ему посылки почти что каждую неделю. Все арестованные начали получать посылки, и питание заключенных хорошо наладилось.
Свидания были разрешены лишь с 1 августа, и мы несколько раз ездили его навещать. Он был бодр и уверял меня, что им всем хорошо живется, что беспокоиться за него нам не следует. Все возвращавшиеся из лагеря единодушно утверждали, что Вова держал себя выше похвалы и с огромным достоинством и нравственно поддерживал остальных заключенных. Но время проходило, многих заключенных освобождали, в начале октября освободили несколько сот человек, но, несмотря на обещания, на все предпринятые нами шаги, Вову все не освобождали. Почему? С мыслью, что его не освободят, Вова примирился, вообще он не верил в свое освобождение, но нас это угнетало. Мы боялись, и не без основания, что его оставят заложником и отправят в Германию, тем более что он не скрывал своего отношения к войне. Много позже мы узнали, что арест многих русских был вызван опасением, чтобы они и руководимые ими круги и организации не присоединились с первого же дня вторжения немцев в Россию к Французскому Сопротивлению. Как правы были мы, волнуясь за его судьбу!
Во время одной из поездок в Компьен мы познакомились с комендантом лагеря гауптманом Нахтигалем, офицером старой Германской армии. Он не был партийцем. Очень, очень сердечно относился к своим заключенным, облегчая их положение, насколько это представлялось ему возможным, а кое-кому спас жизнь. Он был любим заключенными, и все питали к нему чувство благодарности и уважения. Иногда он устраивал нам свидание с Вовой в своем кабинете и давал нам возможность говорить наедине. На память и в знак благодарности мы подарили ему серебряную фляжку. Когда после окончания войны Нахтигаль был арестован американцами как комендант концентрационного лагеря, все, бывшие в заключении в Компьене, вступились за него. По их просьбе он был освобожден.
Время шло, уже было почти что четыре месяца, что Вова сидел в лагере. 20 октября, вечером, в 9.50, как теперь помню, раздался телефонный звонок, и нетрудно себе представить, каковы были наша радость и изумление услышать голос Вовы. Сначала мы подумали, что он звонит из Компьена, но почему, как ему позволили? Он лишь сказал нам, что он освобожден, находится в Париже на Гар дю Нор и будет скоро дома, и повесил трубку. Не верилось, мы были так счастливы с Андреем! Вова просидел в заключении ровно сто девятнадцать дней, и какое совпадение, его порядковый номер в лагере был сто девятнадцать. Вова был дома, но ни мы, ни он не были спокойны. Мы все время трепетали за его судьбу - как бы снова его не взяли. И эти опасения, длившиеся целых три года, вконец истрепали и его и наши нервы.
По чьему приказу и почему его освободили, для нас так и осталось навсегда загадкой.
За годы войны мы потеряли трех близких, дорогих и горячо любимых нами членов семьи.
Пятого марта 1942 года в Давосе, в Швейцарии, внезапно скончался Великий Князь Дмитрий Павлович. Известие о его кончине мы получили через шесть дней кружным путем. Он уехал в Швейцарию лечиться от туберкулеза легких незадолго до войны и настолько поправился, что собирался выписываться из санатории и праздновал даже свое выздоровление. Неожиданно он заболел нефритом, и в неделю его не стало. Мы оба оплакивали и до сих пор оплакиваем безвременную кончину бедного Дмитрия. Ему было всего пятьдесят лет. Жизнь ему, казалось, улыбалась. Он нашел себе красивую, премилую и богатую жену, имел очаровательного сына. Но с женой он развелся, потерял здоровье и умер в полном одиночестве, вдали от близких и родных. Лишь деревянный крест на горном кладбище Давоса отмечает место его упокоения.
Через полгода, 28 сентября, в Саль-де-Беарн, скончался двоюродный брат Андрея Князь Александр Георгиевич Романовский, Герцог Лейхтенбергский. Он давно был болен, и его кончину мы все ожидали. Тем не менее это было для нас большим горем. Я его хорошо и давно знала, часто он у нас бывал, и мы его очень любили. Он купил мой старый дом в Петербурге.

Но самое тяжкое горе постигло нас в 1946 году - скоропостижная кончина 8 ноября Великого Князя Бориса Владимировича, брата Андрея. Во время обеда Зина, его жена, нам позвонила, что Борису очень плохо. Мы сразу же полетели к нему, но было, увы, уже поздно. Мы застали его мертвым. Андрей был потрясен и с грустью сказал: «Теперь моя очередь». Но он прожил еще тринадцать лет.
Несмотря на оккупацию и всевозможные осложнения, множество народа, много видных парижан присутствовали в церкви на отпевании. О перевозке его останков в Контрексевиль нельзя было и думать, и его гроб был поставлен в склеп под церковью.
Борис был на редкость благородным и одним из самых очаровательных людей, которых я когда-либо видала. Его нельзя было не любить, и его буквально все любили. Он любил жизнь, повсюду вносил оживление. По сей день многие его оплакивают и вспоминают.

В начале 1944 года Вова подвергся очень серьезной операции. Его оперировал профессор Бержерэ, и все прошло как нельзя удачно. Он пролежал в клинике целый месяц, и поездки к нему в Нейи из-за трудности сообщений были для меня делом нелегким, как раз в это время я начала страдать артритом в ногах, который из-за нетопленого помещения принял особо острые формы.
События надвигались. 6 июня союзники высадились в Нормандии, Рим был взят, и русские войска стремительным натиском продвигались к немецкой границе. На Гитлера было произведено покушение, и он уцелел каким-то чудом. По всей Франции шли массовые аресты и расстрелы заложников, и мы прямо тряслись за нашего Вову. По мере приближения союзных армий бомбардировки становились все более и более частыми, и сирены гудели почти что без перерыва. От бомбардировок более всего пострадал наш квартал. Бомбы рвались все время вокруг дома.
Одиннадцатого августа мы узнали по радио, что союзники идут на Париж. Нас всех волновал вопрос, будут ли немцы защищать Париж или же прямо отойдут к своим границам. Взорвут ли они перед уходом главные памятники и здания города, как об этом говорили и что, как мы потом узнали, они в действительности собирались сделать. За время оккупации немцы сильно укрепили различные пункты города, настроив повсюду бункера с пулеметными гнездами, и уличные бои казались неизбежными. Но этот ужас нас миновал. Семнадцатого немцы начали покидать город, их учреждения эвакуировались, имущество увозилось. Начали закрываться банки, почта, магазины, исчезла полиция, город замер. Стало метро, ходить пришлось по городу пешком. Во всех концах города Французское Сопротивление начало открытые действия. Немцы ответили массовыми расстрелами и повальными арестами. Двадцать второго вдали была слышна канонада, а по городу ружейная стрельба. Двадцать четвертого в течение всего дня мы с трепетом и волнением ожидали прихода союзных войск, но лишь в 10 часов вечера радио сообщило, что французский авангард вошел в Париж. Сразу во всех церквах зазвонили колокола, жители высыпали на улицу, поздравляя и обнимая друг друга. Повсюду было слышно пение «Марсельезы». Мы переживали незабываемые минуты. На следующий день мимо нас по улице Мишель-Анж в город вошла одна из колонн знаменитой блиндированной дивизии маршала Леклерка. Нельзя описать, что делалось на улицах! Солдатам бросали цветы, угощали шампанским, более предприимчивые влезали на танки целоваться с освободителями. Все вздохнули после четырехлетней ужасной оккупации. Но были и печальные инциденты: с крыш домов то там то сям кто-то стрелял по войскам. Были ли это провокаторы или застрявшие немцы, трудно сказать, но войска вынуждены были отвечать, и были невинные жертвы.
Двадцать шестого августа генерал де Голль торжественно вступил в город через Триумфальную арку и спустился по Елисейским полям в городскую думу. Через три дня в Париж вступили американцы. Война еще не была окончена, но бои шли далеко от Парижа, и мы зажили более или менее мирной жизнью.
Как только мы были освобождены, со всех концов мира к нам начали поступать письма, телеграммы и посылки. Все запрашивали нас, что с нами. Так было трогательно.
С первых же дней осени дела в студии пошли очень хорошо, и с каждым днем приходили все новые и новые ученицы. В декабре из Лондона приехала Диана Гульд, жена нашего знаменитого скрипача Менухина. Я так рада была ее видеть. Она одна из моих любимых учениц. Приехала она с маленькой труппой развлекать солдат.
Двадцать седьмого февраля 1945 года ко мне в студию на военном грузовике приехал весь Сэдлерс-Уэллс балле во главе с Нинет де Валуа, директрисой, Марго Фонтэйн, Памелой Мей, всего около двадцати человек. Это была тоже военная походная труппа, все были в форме и приехали меня приветствовать. Я была рада видеть двух моих учениц, Марго Фонтэйн и Памелу Мэй. Они давали несколько представлений в Театре Елисейских полей. Хоть в те времена найти духи было делом трудным, я все же их раздобыла и послала каждой по флакону.
Многие из моих старых учениц приехали меня навестить из Англии и Америки, в том числе одна из моих любимейших, Ширли Бридж.
Война подходила к концу. Второго мая Берлин был взят штурмом русскими войсками, а за несколько дней до этого они соединились на Эльбе с союзниками. Немцы капитулировали.
Восьмого мая сирены загудели в последний раз, возвестив о победоносном окончании войны.

МОЯ ВТОРАЯ ПОЕЗДКА В ЛОНДОН. МАЙ 1951 ГОДА
В мае 1950 года в Лондоне была образована Федерация Русского Классического Балета из пятнадцати английских школ танцев, поставивших своею целью сохранение основных принципов русского классического балета и преподавание танца по методам Императорских балетных школ.
Через одну из моих бывших учениц, Барбару Вернон, Федерация обратилась ко мне с просьбой принять ее под мое покровительство, на что я охотно согласилась, так как цель Федерации была близка моему сердцу. Мне понравилась мысль проводить русскую традицию в английских балетных школах и тем обеспечить развитие балетного дела на твердых, испытанных годами началах, давших такие блестящие результаты. Организаторы просили меня приехать в Лондон в мае 1951 года на одну неделю, чтобы присутствовать на первом общем собрании членов Федерации, дать несколько показательных уроков, присутствовать на выпускном экзамене и раздать ученицам соответствующие удостоверения за моей подписью.
Я выехала в Лондон в понедельник 21 мая с ночным беспересадочным поездом «Ферри бот» и во вторник 22 мая прибыла в Лондон на вокзал «Виктория» в 9 часов 10 минут утра. Меня встретили Барбара Вернон со своим мужем Джоном Грегори и группой учениц с цветами и фотографиями. Пятилетняя ученица студии Барбары Вернон, Виктория Дуббит, поднесла мне прелестную статуэтку работы Михаила Морриса.
С вокзала меня повезли в гостиницу «Де Верр», против Кенсингтонского дворца и парка. Гостиница старомодная, но симпатичная. Вечером я принимала репортеров и фотографов. Моя комната была полна цветов, которые присылались каждый день, среди них был букет сирени от Тамары Карсавиной. Я очень любила сирень, главным образом потому, что она мне напоминала Россию.
На следующий день, 23 мая, я утром присутствовала на первой серии экзаменов. Мне было очень приятно встретить мою бывшую любимую ученицу Нину Тараканову, ныне г-жу Маклин. После окончания экзаменов меня попросили дать урок характерных танцев. Я просила Нину Тараканову дать этот урок за меня. Она отлично его провела, но под конец я не выдержала и сама приняла участие.
После экзамена и урока я поехала к Арнольду Хаскеллу, который пригласил меня завтракать с Тамарой Карсавиной, как только узнал, что я буду в Лондоне. Он жил в маленьком очаровательном особняке. Всякий поймет, как я рада была снова увидеть милую Тамару Карсавину и вспомнить с ней старину. Тут я впервые познакомилась с ее мужем, мистером Брюсом, очень симпатичным человеком. Жена Арнольда Хаскелла русская, сестра ее замужем за Марком Алдановым. Хаскелл не говорит, но понимает по-русски, и это облегчало общий разговор, который мы могли вести по-русски.
Вечером мы поехали смотреть Фестиваль-балле Антона Долина и Алисии Марковой. С нами был и Арнольд Хаскелл. В первом же антракте мою ложу наводнили знакомые и журналисты. Одна из них интересовалась, какой номер я ношу башмаков, какую диету соблюдаю, и задавала мне ряд вопросов в этом роде. В этот момент Арнольд Хаскелл привел в ложу знаменитого английского балетного критика Сирила Бомонта. Услышав вопросы корреспондентки относительно моих лондонских выступлений, он ей сказал: «Не спрашивайте мадам Кшесинскую, я вам сам скажу», и вот что она с его слов записала: «Сирил Бомонт мне сказал, что последний визит в Лондон г-жи Кшесинской был в 1936 году, когда она в Ковент-Гарден танцевала «Русскую», в сарафане и кокошнике, вышитом жемчугами. Кшесинскую вызывали по окончании восемнадцать раз. Я до сих пор ясно вспоминаю точность, изящество и благородство ее танца и движений, качества почти недостижимые в такой же степени для тех танцовщиц, которые не были близки к Русским Императорским придворным кругам».
После окончания спектакля меня провели на сцену, где я снималась с Антоном Долиным, Алисией Марковой и другими артистами труппы. Они давали вторую картину балета «Лебединое озеро» и оставались в костюмах лебедей. Из театра мы поехали ужинать в «Савой», куда нас пригласил Арнольд Хаскелл вместе с Алисией Марковой.
Двадцать четвертого мая, в четверг, вечером у меня в гостинице было общее собрание членов Федерации, состоящей почти исключительно из дам. Джон Грегори открыл заседание длинной речью, частью посвященной отчету о деятельности Федерации, и закончил ее приветствием по моему адресу. Моя ответная речь была заранее приготовлена, но я прочла ее по-французски, а Андрей затем перевал ее по-английски. Потом был сервирован чай, и я могла с большинством из присутствующих поговорить с помощью Барбары Вернон, которая служила мне переводчицей. Тут мне представили скульптора Михаила Морриса, чью статуэтку мне поднесли на вокзале в день приезда. Меня сняли с ним и со статуэткой.
Двадцать пятого мая, в пятницу, Арнольд Хаскелл пригласил меня осмотреть балетную школу Сэдлерс-Уэллс, в которой он состоял директором, и присутствовать на уроках в нескольких классах. Впечатление я получила самое приятное, система преподавания очень напоминает нашу. Преподают в большинстве случаев настоящие или бывшие артисты того же балета, с артистическим стажем. В педагогическом отношении это самое важное, чтобы преподавали бы именно артисты, для поддержания традиции. После осмотра школы А. Хаскелл пригласил нас завтракать с Шурой Даниловой и Алисией Марковой. Мы ели те же блюда, что подавали в этот день ученицам и ученикам школы.
На следующий день, 26 мая, я была приглашена к чаю Ниной Таракановой. Мы познакомились с ее мужем, одним из директоров Британского Музея. От нее мы поехали во Французский Институт, где должен был состояться ученический спектакль, организованный Барбарой Вернон и Джоном Грегори, директорами школы Русского балета. Меня встретила на подъезде пожилая мисс Флора Ферберн с букетом цветов и проводила меня до театральной залы. Когда я только вошла в залу, все присутствующие встали со своих мест и встретили меня громом аплодисментов, который прекратился, только когда я дошла до своего места в первом ряду и, повернувшись к публике, поклоном благодарила за оказанное мне внимание. Это так было неожиданно и так искренне, что я была глубоко тронута, слезы потекли из моих глаз. Спектакль был очень интересен, ученики и ученицы всех возрастов показали классические и характерные танцы. Много было наивного, но некоторые проявили дарование, что я потом сказала им лично и их родителям. После окончания спектакля меня провели на сцену, и я раздавала удостоверения за своею подписью тем ученицам и ученикам студий, которые выдержали испытание на экзаменах. Вечер кончился, но мы долго не расходились. Родители подходили узнать мои впечатления, а маленькие артисты облепили меня как комарики. Весь этот прием меня так глубоко взволновал, что и до сих пор я переживаю это воспоминание. Я не думала, что Лондон вспомнит меня, мои два выступления в 1911 и 1936 годах и так горячо и сердечно снова меня примет. После такого огромного подъема мне не хотелось ехать домой, и мы решили с Андреем поужинать в «Савое», вспомнить, как мы там часто ужинали в 1911 году, и отвести душу за стаканом вина. Велико было наше удивление, когда нам отвели столик и рядом оказался Давид Лишин, ужинавший в полном одиночестве. Он страшно обрадовался нашему приходу и пригласил с ним поужинать. И так втроем мы чудно провели конец этого вечера. Его жена Таня Рябушинская оставалась в своей комнате с дочерью. После ужина мы поднялись к ней в номер, видели маленькую Таню и воспользовались случаем поговорить по телефону с Вовой, оставшимся в Париже.
На следующий день, в воскресенье 27 мая, опять с ночным беспересадочным поездом мы выехали в Париж, куда прибыли на следующее утро. В Лондоне нас провожала с цветами милая Нина Тараканова, Барбара Вернон и Джон Грегори.

МОЕ МНЕНИЕ О БАЛЕТНЫХ АРТИСТКАХ
В нашем балетном мире происходит нечто подобное тому, что происходит в эмиграции, где присваивают себе, без всякого на то права, титул графа или князя, а военные непременно чин генерала.
Так и в балетном мире многие танцовщицы присваивают себе звание «балерины», а иногда и «прима-балерины», не имея на то никакого права.
Арнольд Хаскелл в своей книге «Балетомания» отмечает злоупотребление званиями «балерины» и «прима-балерины», которые имели в России совершенно точное и определенное значение и давались балетным артисткам в ограниченном числе. Балерин было не более пяти-шести, тогда как генералов сколько угодно, а прима-балерина была одна - М. Ф. Кшесинская.
И это совершенно верно, в России балетные артистки обозначались точно, согласно распоряжениям Дирекции Императорских театров, по категориям, начиная с кордебалета, затем шли корифейки, танцовщицы 2-го, потом 1-го разряда, далее шли солистки и, наконец, балерины, число которых было очень ограниченное, не более пяти-шести одновременно.
После того как я уже была несколько лет «балериной» и получила почетное звание «заслуженной артистки Императорских театров», я стала «прима-балерина», то есть первая среди балерин. Больше никто этого звания не получал, я была единственной и последней.
Кроме меня звание балерины было присвоено Преображенской, Трефиловой, Седовой и Карсавиной.
Современные танцовщицы много сильнее прежних по своей технике, и в этом я ничего не вижу плохого. Техника идет вперед - это естественно, но среди них теперь мало таких артисток, какими были Розита Мори, Анна Павлова, Тамара Карсавина, Вера Трефилова, Ольга Преображенская, Ольга Спесивцева - у них нет той силы в игре, которая была раньше.
Мне кажется, вспоминая прежнее, что одна из причин в том, что теперь мало таких балетов, как «Дочь фараона», «Баядерка», «Корсар», «Эсмеральда», «Раймонда», «Жизель», в которых артистки могут проявить свое драматическое дарование в мимической сцене, и им остается только отдавать больше внимания технике.
Другая причина та, что некоторые артистки идут заниматься к тем преподавательницам, которые хуже их как артистки и танцовшицы, считая, вероятно, ниже своего достоинства заниматься у артистки выше их.
Кроме того, что, по-моему, очень вредит всякой артистке, это постоянное перебегание из студии в студию в погоне за техническими новшествами, и поэтому они остаются техничками. Вредит делу и то, что многие, к сожалению, занимаются у преподавательниц, которые не имеют на это права, не будучи ни артистками, ни даже танцовщицами.
В свое время, когда я была приглашена танцевать в Париж, в Опера, я не сочла для себя унизительным, хотя и занимала у себя в России высшее положение балерины, пойти к Розите Мори, которая славилась как выдающаяся артистка и имя которой гремело на всю Европу, чтобы под ее руководством пройти свою роль в балете «Корриган», в котором она была бесподобна.
Анна Павлова, уже занимавшая положение в труппе, все же пошла заниматься у Е. П. Соколовой, нашей известной балерины.
К сожалению, теперь артистки стали забывать в угоду бешеной технике, что техника без души и сердца - мертвое искусство, смотришь и удивляешься, до чего можно дойти, но душе и сердцу это ничего не говорит.
Меня однажды поразила одна из первых танцовшиц Опера в Париже, когда она пришла ко мне в студию в сопровождении Mr. L. Vaillat просить меня поставить ей что-нибудь из балета «Эсмеральда». Я была поставлена подобной просьбой в затруднение, не знала, что ей ответить, и не понимала, что, собственно, она от меня хочет. На мой вопрос, что она хочет, чтобы я ей поставила, она ответила, что сама не знает, что ей это безразлично, рассчитывая, по-видимому, что я ей помогу. Я совершенно не понимала вопроса: или это было полное незнание с ее стороны сюжета балета «Эсмеральда», поставленного на известном романе Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери», со сложным драматическим развитием, или отсутствие у нее артистического чутья и вкуса.
Неужели она не понимала, думала я, что как совершенно невозможно поставить лишь одну сцену сумасшествия из балета «Жизель», так как она будет непонятна зрителю без связи с предыдущими сценами, так же невозможно вырвать из балета «Эсмеральда» одну вариацию или сцену без ущерба для смысла этой вариации или сцены, которые останутся непонятными зрителю и вне связи с общим развитием драматического сюжета балета они не произведут впечатления на публику.
Я постаралась ей объяснить все это в смягченной и деликатной форме и показать всю трудность поставленной ею мне задачи, но не знаю, поняла ли она меня или нет, и думаю, что скорее - нет.
В душе я была глубоко оскорблена и возмущена, что могли вообще обратиться ко мне с подобной просьбою и именно относительно «Эсмеральды», моего любимого балета, в который я всю душу вкладывала, и вдруг предложить мне вырвать одну сцену! Это было равносильно тому, что вырвать кусочек из моего сердца. Я тщательно скрыла свои внутренние, душевные переживания и, чтобы не входить с ней в дальнейшие и лишние споры и объяснения, которые, я думаю, все равно ни к чему не приведут, я ответила, что в данное время очень занята и, к сожалению, не могу с ней заняться, но сообщу ей, как только буду свободна. Я так ей ничего не сообщила, да и она ко мне больше не приходила, и добавлю - к счастью.

МЕНЯ НЕ ЗАБЫЛИ НА РОДИНЕ. О РОДНОМ БАЛЕТЕ
В 1957 году я смогла наглядно убедиться, и меня это так бесконечно тронуло и обрадовало, что, несмотря на события, на политику, на истекшее с моего отъезда из России время, мое имя на родине не забыто.
В этом году у меня завязалась переписка с директором Дома-музея Чайковского в Клину, под Москвой. В первом письме он писал, что в музее нету ровно ничего касающегося моей артистической деятельности, и в частности - моего участия в балетах на музыку Чайковского, и просил меня прислать фотографии и поделиться воспоминаниями о том, как я воспринимала и создавала роли в балетах на музыку нашего великого композитора. Два года спустя он поздравил меня с тридцатилетием моей студии, прося рассказать о моих выдающихся ученицах и поделиться моими педагогическими методами. Я занимаю в истории не только русского, но и мирового балета, писал он как-то, столь выдающееся положение, что грядущие поколения поставят мне в упрек, если я не напишу своих воспоминаний и не запечатлею того, что я помню о великих артистках, с которыми я встречалась или с коими я совместно работала и выступала. На родине проявляется огромный интерес к родному искусству, и я должна, писал он мне также, рассказать, что я о нем знаю и думаю, молодежи.
Исполняя его просьбу, я послала в музей не только башмаки, в которых в последний раз выступала, но и костюм, в котором танцевала «Русскую» в Лондоне в 1936 году.
Я любила и продолжаю любить родное искусство, и все касающееся балета не может оставлять меня безразличной. Ведь балет определил мою жизнь и дал мне в ней счастье.
В 1958 году московский Большой театр приезжал на гастроли в Париж. Хотя со смертью моего мужа я никуда больше не выезжаю, проводя дни или в студии за работой, для добывания хлеба насущного, или дома, я сделала исключение и поехала в Опера на него посмотреть.
Я плакала от счастья… Я узнала прежний балет… Это был тот самый балет, который я не видала более сорока лет. Душа осталась, традиция жива и продолжается. Конечно, техника достигла большого совершенства. Это должно приветствоваться, но при условии, чтобы техника не ставила себе целью удивить своей акробатичностью, а стремилась бы очаровать и увлекать. Большая заслуга в том, что в России, как нигде, сумели примирить и, я бы сказала, сочетать технику и искусство.

МОЙ СОН
В Сочельник, под Рождество, убирая елку, я нечаянно задела ногой за ковер и так неудачно упала, что сломала себе ногу. Меня перевезли в Американский госпиталь, где сделали очень сложную и тяжелую операцию. Когда я еще лежала в госпитале, я видела в ночь с 16 (29) на 17 (30) января 1952 года сон, который тут и описываю.
Я вижу во сне, что вхожу в наше Театральное училище, в Санкт-Петербурге, со своими ученицами; я их не вижу, как это во сне бывает, но чувствую, что они около меня. Я им объясняю расположение комнат: вот направо, говорю я, две большие залы, где мы учились и репетировали, а в день училищного выпускного спектакля мы все встречали Государя Императора, Императрицу и всю Царскую семью, а налево, вдоль длинного коридора, расположены наши учебные классы. В конце этого коридора, я объясняю им, находится маленький училищный театр, где я выступала перед выпуском. Оттуда выходила вся Царская семья после спектакля.
Когда я давала своим ученицам эти объяснения, вдруг раздался чей-то возглас: «Они идут… они идут!» На мой вопрос, кто идет, мне ответили: «Царская семья». «Как - они идут, ведь их нет в живых», - ответила я. «Их души идут», - чей-то голос мне ответил, и в это время все разом запели: «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробах живот даровав» - и трижды повторили. Потом все бросились вниз, им навстречу, и остановились перед настежь отворенными входными дверьми. На улице шумела буря, ветер гудел, лил проливной дождь и чей-то голос крикнул, что Они не могут войти. Тогда все бросились наверх, на второй этаж, и снова трижды пропели «Христос Воскресе» и остановились в длинном коридоре, ожидая Их появления. Тут снова кто-то крикнул, что Они не могут войти, и мы все бросились в следующий этаж и запели снова «Христос Воскресе». Пока я бежала со всеми, я мечтала, что когда увижу Императора Александра III, то я брошусь на колени перед Ним и буду целовать ему руки, так я его обожала. Когда в третий раз пропели «Христос Воскресе», мы все остановились, снова в ожидании появления Царской семьи, но в этот момент я проснулась вся в слезах и продолжала горько плакать. Когда я проснулась, вся моя жизнь предстала перед моими глазами с особенной яркостью и отчетливостью. Я стала, лежа на больничной койке, вновь ее переживать и решила, что я должна написать мои воспоминания. Какая-то неведомая сила толкнула меня на этот шаг, как бы все время подсказывая, что я должна это сделать. И в госпитале я приступила к их составлению.
Часто мне предлагали издать мои воспоминания, но я всегда отказывалась. Не хотелось тревожить прошлое, теребить старые раны. Кроме того, у меня не сохранились драгоценные для меня письма Наследника, которые служили бы доказательством тому, что то, что я пишу о моей первой любви - о встрече с Ники, - правда.
В моей жизни я видала и любовь, и ласку, и заботу, но видала я помимо горя и много зла. Если о чинимых мне кознях я и пишу, то не говорю о тех, кто мне их делал. Не хочу ни с кем сводить каких бы то ни было счетов, ни о ком не хочу говорить скверно. Но много, много хорошего скажу о тех, кто делал добро мне.

ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ У МЕНЯ В ДОМЕ С 19 НА 20 АПРЕЛЯ 1952 ГОЛА
Я не могла из-за сломанной ноги быть у Пасхальной заутрени в нашей церкви, и мы решили наладить наше небольшое радио и прослушать передачу с рю Дарю, где служил Митрополит Владимир.
В газетах было сообщено, что передача по радио начнется в 10 часов 45 минут вечера. К тому времени в моей комнате собрались Андрей, Вова, успевший вернуться из церкви на рю Микель-Анж, где служба кончилась раньше, моя сестра Юлия, Феля Дубровская-Владимирова, недавно приехавшая из Америки, и двое наших служащих, Георгий Александрович и Елизавета Павловна Грамматиковы.
Пасхальный стол с пасхой, куличами, освященными яйцами и всякими холодными блюдами был заранее накрыт в моей комнате, где я устроилась в кресле.
Как только началась передача, мы все зажгли свои свечи. Спикер начал объяснять по-французски, что происходит кругом собора, описал густую толпу, наполнившую не только церковный двор, но и все прилегающие улицы. Затем он объяснил, что сейчас начнется выход из собора крестного хода с певчими впереди. Скоро мы услышали сперва неясные звуки пения, становившиеся все громче и громче по мере того, как хор выходил из собора. Затем спикер объяснил, что за хором несут хоругви, иконы, крест, а последним выходит Митрополит с сонмом духовенства. Постепенно пение стало затихать, когда крестный ход обходил собор, и снова яснее слышаться по мере его приближения, и можно было уже вполне ясно слышать каждое слово. Пока хор и крестный ход входили в собор и духовенство собиралось в притворе, все затихло. Настало томительное ожидание… Вдруг раздался возглас Митрополита Владимира: «Христос Воскресе», и гул ответа молящихся: «Воистину Воскресе», и мы все тоже ответили Митрополиту: «Воистину Воскресе».
У всех нас были слезы на глазах и такое благоговейное чувство, что хотя мы и далеко от собора, но мы все были вместе в этот момент духовно в соборе. Тысячи и тысячи людей, рассеянных по всему миру, могли, как и мы, невзирая на расстояние, быть духовно вместе и все вместе молиться…
И я вспомнила свой сон: как во сне, так и здесь, неизвестно кто возвещает, что происходит; я его не вижу, слышу возглас Митрополита: «Христос Воскресе», но не вижу его, слышу ответ молящихся в соборе и во дворе: «Воистину Воскресе», но и их я не вижу. Запели «Христос Воскресе», но кто поет, я опять-таки не вижу. Все как во сне… я вновь заплакала, как плакала, проснувшись после сна.
Я написала свои воспоминания - я вновь была счастлива, я вновь страдала.
Париж, 17-30 марта 1954

Послесловие
Семнадцатого (30) октября 1956 года мой муж внезапно скончался. Хотя за последние годы его здоровье начало сдавать и мы должны были постоянно опасаться за его жизнь, в этот день ничего ровно не предвещало его кончины. Он только что оправился от гриппа, который очень его ослабил, но наш доктор, осматривавший его как раз накануне, нашел, что никакой ближайшей опасности нет, разве что произойдет какое-либо непредвиденное осложнение. К тому же в это утро, вставая, Андрей мне сказал, что чувствует себя совсем хорошо. Между двенадцатью и половиной первого он говорил с Вовой по одному делу, а потом, в ожидании завтрака, пошел к себе в кабинет напечатать одно письмо. Было ровно без четверти час, когда Андрей стремительно вышел из кабинета и, направляясь в свою комнату через мою, бросил мне на ходу: «Кружится голова». Это были его последние слова. Он успел дойти до своей постели и лечь, и через две минуты его не стало. Я сразу же позвала Вову, находившегося у себя, в верхнем этаже, и он застал его еще в живых.
Словами не выразишь, что я пережила в этот момент. Убитая и потрясенная, я отказывалась верить, что не стало верного спутника моей жизни. Вместе с Вовой мы горько заплакали и, опустившись на колени, начали молиться.
В мужском поколении Дома Романовых мало кто прожил более семидесяти лет. Лишь генерал-фельдмаршал Великий Князь Михаил Николаевич, брат Александра II, дожил до семидесяти семи лет. Благодаря заботам и постоянному уходу, я думаю, Андрей его пережил почти что на полгода: он был горд и счастлив, что ему принадлежит рекорд долгоденствия.
Господь ниспослал ему безболезненную кончину. У него была светлая душа и доброе сердце. В эти дни я убедилась, как все - и русские, и французы, и иностранцы - любили Великого Князя, и в моем горе это было для меня большим утешением.
В течение четырех дней Андрей оставался дома. Сперва он лежал в своей комнате, на той самой постели, на которой он скончался, а затем его перенесли в гостиную. У его гроба бессменно несли караул офицеры и солдаты старой русской армии; я все время сидела рядом. Весь день приходили поклониться его праху. Дважды в день служились панихиды. Наш маленький дом еле вмещал молящихся. Стояли на лестнице и в саду. В день кончины из-за каких-то работ, производившихся на улице, у нас погасло электричество, и сорок восемь часов дом освещался свечами. Было как-то особенно жутко и в то же время торжественно. Первую ночь я провела одна у тела Андрея. Оно еще не было забальзамировано, и он лежал как живой; смерть еще не успела наложить своего отпечатка, казалось, что он спит, не слышно было лишь его мягкого, чарующего голоса. Его похоронили в форме Лейб-Гвардии Конной Артиллерии, в которой он прослужил всю жизнь и коей он командовал во время войны.
Великий Князь Владимир Кириллович и его супруга, Великая Княгиня Леонида Георгиевна, узнав о кончине Андрея, который их обожал, немедленно прибыли в Париж, и проявленные ими ко мне внимание, забота и любовь были мне столь ценны и дороги в эти тягостные дни.
Из семьи помимо них присутствовали на похоронах Великая Княгиня Мария Павловна и Княгиня Ирина Александровна, супруга князя Юсупова.
Трогательное внимание мне было также оказано Великими Княгинями Ксенией и Ольгой Александровнами, сестрами покойного Государя, и сестрой Андрея Еленой Владимировной. Но в особенности, до слез, меня тронуло письмо Ольги Александровны. Никого из них теперь уже нет в живых.
Отпевание состоялось 3 ноября в Александро-Невском соборе в Париже. Служил ныне покойный Митрополит Владимир с почти что всем парижским русским духовенством. Во время похорон вся церковь, двор при ней и прилегающие улицы были полны народу. Быть может, было больше, чем в Пасхальную ночь.
По окончании богослужения гроб был перенесен в нижнюю церковь, где простоял два месяца, а затем в склеп при соборе. Впоследствии останки Андрея будут перевезены в нашу церковь в Контрексевиль, построенную в 1912 году Великою Княгинею Марией Павловной, матерью Андрея, где она и покоится вместе с Великим Князем Борисом Владимировичем. Перевезение я все откладываю. Приходить молиться у его гроба для меня огромное утешение, ездить же часто в Контрексевиль для меня будет немыслимо.
С кончиною Андрея кончилась сказка, какой была моя жизнь. Наш сын остался при мне - я его обожаю, и в нем отныне весь смысл моей жизни. Для него, конечно, я всегда останусь матерью, но также самым большим и верным другом.
Когда я вижу Великого Князя Владимира Кирилловича, являющегося живым символом нашей Династии и наследником Российских Императоров, мне кажется, что передо мной находится Император Александр III, до того он напоминает его своей осанкой и величественностью. И я вновь слышу слова, сказанные мне Александром III в день выпускного спектакля в Театральном училище: «Будьте славою и украшением нашего балета».
С благоговением воздавая дань благодарности Императору Александру III, чьи одобрение и поощрение определили мою жизнь и карьеру, я заканчиваю свои воспоминания.
Париж, июнь 1959 года